Недопонимание 

   Русский язык горазд на образование слов громоздких и лукавых. Именно такое слово я вынес в заголовок. Но речь пойдет не о словах, а о фильмах, хотя и они больше повод к разговору, чем его предмет. И это длинное слово лучше коротких и ясных послужит мне для описания некоего культурного феномена, очень наглядно связанного с выбранными мною фильмами. Именно по этому признаку – недопонятости   я их и отобрал.
  Вот эти фильмы:

АКИРА КУРОСАВА. “РАСЕМОН”
  В 1951 году фильм Куросавы стал культурной сенсацией. Благодаря японцу до людей дошла, наконец, благая весть: Истины нет. Блистательное художественное воплощение этого философского тезиса прежде всего и увидела культурная элита в “Расемоне”. О Витгенштейне тогда слышали немногие, Акутагаву стали читать после и благодаря. И проглядели самое интересное: в своем “Расемоне” Куросава спорит с писателем, - и именно в пункте об истине. Фильм не о том, что истины нет, - об этом рассказ “В чаще”, - а о том, что человеку невозможно с этим примириться. Финальная перепалка между Дровосеком и Вором о судьбе брошенного младенца в присутствии скорбящего о заблудшем мире буддистского монаха, в которой устами Дровосека глаголет сам Куросава, означает именно экзистенциальную невозможность приятия ситуации безистинности. А если точнее – тех выводов, которые неизбежно следуют при таком положении дел, и которые тут же наглядно демонстрирует Вор, выдергивающий из-под младенца последнюю пеленку. Разумеется, не Акутагава и даже не Витгенштейн “развратили” мир истиной о том, что истины нет, разрушили эту утешительную иллюзию о наличии “последней инстанции”. Когда появился “Расемон” Куросавы мир был уже на пороге эры плюрализма, - культурного вывода из отказа от претензиий на обладание истиной (но - sic! - не отказа от нее самой), наступление которой придержала холодная война. Плюрализм означает, что любой точке зрения может быть противопоставлена любая другая, и что выбор между точками зрения произволен. “Произволен” тут надо понимать буквально, т.е. зависит исключительно от нашей воли, без ссылок на то, от чего зависит сама воля. Не будем говорить сейчас о либерализме и демократии, которые без плюрализма невозможны; я веду речь не об обществе, а об индивиде, личности, если угодно. И этому индивиду, этой личности презумпция индифферентности истоков его действия относительно истоков и действий других индивидов на руку только в том случае, если сам индивид нечист на руку. Во всех других случаях (а много ли их – других случаев; собственно, один: противостояние неприемлемой позиции Другого) человеку непереносима сама мысль о безосновности его поступков. И дело здесь вовсе не в трусости, не в том, что подчас кишка тонка действовать на свой страх и риск, без санкции со стороны некой гарантирующей силы. Дело в том, что добру невозможно быть равноправным со злом. Я нарочно обошелся без заглавных букв, дабы подчеркнуть, что речь не о метафизике, а о жизни: сталкиваясь в своей жизни со злом, мы никак не можем ему противостоять без сознания своего права. Но откуда бы, оставаясь в плюрализме, этого сознания преисполниться? И наоборот, - неправой, злой воле плюрализм приходится очень кстати.
  Именно такова коллизия финала "Расемона" Куросавы, которую критика проглядела. В действиях Дровосека увидели всего лишь сентиментальный протест уязвленного собственной нечистой совестью человека, своего рода проекцию гуманистического пафоса самого Куросавы, его морализма, да еще вот старую, Гегелем подкинутую, идею о том, что Истина не находится, а творится – человеком (в данном случае очень простым человеком). Все это так, но только на поверхности. Впрочем, то о чем говорю я тоже не в таких уж глубинах таилось. Однако же увидено и отрефлектировано изощренными умами почему-то не было.

МИКЕЛЬАНДЖЕЛО АНТОНИОНИ. “BLOW UP”
  Герой Антониони об истине не хлопочет. Он модный фотограф, ему и так хорошо. Настолько, что его отношения с миром суть игра: люди и вещи для него забава. Истина, которой он не взыскует сама настигает его – в его же стиле, врасплох, - и оказывается чем-то вроде производственной травмы: после всех приключений с нею привычная легкость бытия становится невыносимой.
  Истина в фильме итальянца наделена иным набором свойств, чем в “Расемоне”; прежде всего она опасна – в силу того, что она уже есть, дана и ею можно обладать. Фотограф Дэвид, ставший нечаяным свидетелем финального акта некой драмы, обнаруживает на сделанной им фотографии истину-улику, труп убитого мужчины, и успевает убедиться в том, что это не только эффект сверхувеличения: труп и впрямь есть. Но и негатив и позитив у него крадут, труп тоже исчезает, и он оказывается один на один со своим знанием истины, которую не может никому предьявить ни в каком виде. Тем более, что она никому не интересна, как не была интересна ему самому до того, как свалиться на голову: мир прекрасно обходится без каких-то там истин. И вот человек всего лишь ненароком, нечаянно прикоснувшийся к истине, выпадает из распорядка игры-вместо-жизни настолько радикально, что такая жизнь становится для него неприемлема.
  Без истины жизнь – клоунада.
  Разумеется Антониони как художник предлагал нам не морали, а метафоры; разбираться с ними уже наше дело. Но - задаю я себе вопрос – возможно ли иное прочтение метафоры Blow Up для того, кому тоска главного героя, возвращающего в игру не себя, а воображаемый мяч, внятна настолько, насколько внятно явил ее в финале автор фильма?
  Оказывается возможно. Чего только не писали критики, о чем ни стоял толк в тусовках, - а в сухом остатке все то же привычное высокоинтеллектуальное “ага! истины нету, вот и Антониони о том же!”.
  Помилуйте! – да не о том же!
  Совсем о другом!
  Вычурный, салонный, мутный рассказ “Слюни дьявола” сверхмодного тогда Хулио Кортасара, изящно расположившийся на этой модной теме как мадама на канапе, - да, он ласково прошелестел что-то в этом роде. Но, попавшийся на глаза Антониони, он снабдил его фильм лишь фабулой и темой; интеллектуальное кокетство итальянцу всегда было чуждо. Замечательным индикатором несходства двух авторов оказывается такой красноречивый нюанс: истину в “Blow Up” не теряют, а обнаруживают, крадут и, в конце-концов, уничтожают. Для избавления от ненужных проблем, для облегчения жизни.
  Ничто в фильме не говорит о том, что истины нет, об этом речь не идет вовсе.
  И все в фильме говорит о том, что “легкое” - без-истинное – бытие есть фальшивка, дешевка и самообман …
  Интеллектуальная братия предпочла воображаемый мяч…

ЛАРС ФОН ТРИЕР. “ИДИОТЫ”
  Триер запустил своим фильмом новое чтение (коннотацию) слова "идиот". Для поколения некст, да и всех последующих, это слово скорее всего будет связано не с известным князем, а с придуриванием в известном стиле. По нашему ТВ уже промелькнула пара сюжетов о "придурках" (так называют себя они сами) обеих столиц, находящих особую доблесть в появлениях на людях без штанов и в прочих подобных гэгах. Сравнительно с тем, что мы увидели в фильме, такое придуривание может быть обозначено как "лайт". Недавно состряпанная для ТВ же (при поддержке дюже озабоченных состоянием нашей духовности радетелей, собственные отношения которых с означенной духовностью также весьма и весьма "лайт") экранизация романа Достоевского не сможет приостановить этот процесс хотя бы на данной, ввереной нам територии: не молодежь сделала сериалу зашкаливающий рейтинг, для них он такая же муть и скукотища (они говорят короче и на мой вкус точнее - "отстой") как и сам роман.
  Но дело даже не в этом. Подражать князю Мышкину не взбредет в голову даже самому отчаянному фану Федора Михайловича, потому как, буде и взбредет, совсем непонятно как это делать. Князь ведь лицо сугубо в страдательном залоге пребывающее.
  Да и вообще - не "прикольно".
  Между тем подражание триеровским героям опасно. И фильм об этом, а вовсе не о том, чтобы, как пишут в текстах о нем, найти в себе идиота. То есть, и об этом, конечно, тоже, - но раскопать в себе под "буржуазными" корками идиота и, прикрывшись придуриванием, обстебывать тех, кто еще не въехал в прелесть прикола это еще полдела, первый этап; об этом прямо говорит главный герой, идеолог и лидер теплой компании “придурков” Кристофер. Фильм о том, что быть идиотом - пребывать в истине этого состояния - возможно только ценой боли.
  И потери…
  Лица, как сказали бы японцы, - и личности, добавляю я, европеец.
  Быть идиотом значит поставить себя вне каких-либо конвенций, - даже тех, которые навязывает язык - на круг, тотально опосредующих отношения человека с миром (вот он пресловутый тоталитаризм культуры, притом, что вовсе не репрессивный, а очень даже ласковый, потому как спасающий - от столкновения лицом к лицу с Ничто). Быть идиотом по фон Триеру-Кристоферу значит впасть в детство. У ребенка непосредственные отношения с миром, т.е не-опосредованные, неконвенциональные. Мир для ребенка есть прежде всего указание к действию, изначально - к действию по овладению миром. В английском языке есть технический термин, который очень здесь применим - direct drive, прямой привод. Всякое – и спонтанное и реактивное действие (прафеномен бытия; вспомним спор Фауста с Иоанном Богословом: “в начале было Дело”) есть direct drive. Индифферентность, "неотзывчивость", неподатливость мира, не дающегося никакому обладанию запускает процесс обучения, поиска помощи, союзничества, в конечном итоге - вступления в конвенциональную связь с ним на круг, потому что все более и более очевидным становится, что мир не столько Другой, сколько Другие. Начинается "взрослая" жизнь - игра по правилам. Взрослый от ребенка, собственно, только этим и отличается, что играет по правилам: Другие не позволяют действовать иначе. Взрослость, социабельность есть униформа, от которой ты не можешь отказаться как призванный в соответствующий момент в общество.
  Но мир - это не только общество, и эта самая большая из армий ничтожна в сравнении с Универсумом. Рано или поздно человек сталкивается с ситуациями, в которых правила не спасают, сбоят, - и тогда, как компенсация, всплывает из недр никогда не умирающего в человеке детства direct drive. Только теперь это не способ овладения, а восстановление утраченной связи, всегда возможной именно и только как связь.
  Одна из таких ситуаций – любовь. Без direct drive любовь не более, чем сентиментальная и патетическая декларация и контракт на пользование общим барахлом.
  Другой случай – боль. Боль нема, невместима ни в какие слова, неподвластна никаким конвенциям; от боли корчатся – самое малое.
  На direct drive в “Идиотах” оказываются способны только те, кому еще или уже нечего терять: влюбленные дети и потерявшая ребенка мать.
  Только им доступна истина бытия – бытие в истине.

  Итак – недопонимание… Оно состоит в удивительной завороженности постулатом об отсутствии истины. И, mutatis mutandi, приверженности к этому легкому тезису. Я не настаиваю на том, что сказаное мною здесь сказано впервые: охотно и с надеждой допускаю, что было уже все сказано когда-то, где-то, кем-то. Но вот услышано – не было. В противном случае поступило бы в оборот, стало бы неотъемлемой частью интеллектуального багажа и того, что у нас все еще любят патетически именовать духовностью. Тогда бы самой потребности в таком высказывании у меня не возникло – не с чего ей было бы взяться.
  Но нет – без истины оно как-то удобней…
  Легче…
  На кой она нам сдалась?!..